ДЖЕМАЛ КАРЧХАДЗЕ
Перевод: Гурам Гвинчидзе
Язык оригинала: грузинский


Это прежде всего чувствовалось по ароматам. Запахи исходили из-за дома и благодаря легкому ветерку распространялись по всей территории двора. Там, за домом, было разведено четыре костра. На высоких чугунных треножниках в огромных котлах что-то клокотало, издавая разные звуки и испуская различные ароматы. Власть над котлами и ароматами находилась в руках пятерых поваров-волшебников, из коих двое были опытными мастерами, здоровыми и пузатыми, остальные трое, исполнявшие обязанности подручных, — более молодыми и не столь пузатыми. Там же, за домом, но повыше — чтобы дым не мешал участникам трапезы, была натянута огромная палатка, в которой вокруг длинных столов хлопотали облаченные в белые передники молодые миловидные женщины.

Если подумать, долгая жизнь, прожитая человеком, имеет еще одно преимущество — общество, пришедшее на его похороны, освобождается от некоторых оков условности и чувствует себя в какой-то степени вольготно (хотя, надо сказать, степень этой свободы должна оставаться разумной). Ведь атмосфера, царящая на каждых конкретных похоронах, в значительной мере обусловлена возрастом покойного. Когда провожаешь в последний путь усопшего, который получил по жизненному векселю все или почти все, прошел путь до конца и мирно воссоединился с вечностью, ты также преисполнен покоя, умиротворен, расслаблен, совершенно свободен от соболезнующего цоканья языком и фальшивых возгласов, можно не хмуриться, активно включиться в разговор с близкими и выпить на несколько стаканов больше, чем рассчитывал. Я говорю это потому, что в те времена на похоронах еще встречались друг с другом годами не видевшиеся родственники.

Приближался момент погребения. В пригласительных билетах было указано “пять часов”, но это, совершенно очевидно, не имело никакого значения; в пригласительном билете непременно должно быть что-то проставлено, помимо всего прочего, этого требует наше подсознательное стремление к формальному совершенству, да и пять часов вечера в июне — наилучшее время для похорон. Но реальное время погребения — я говорю о селе, а не о городе, где точность почему-то имеет большее значение, — определяет в значительной мере тот факт, собрались ли все те, чье присутствие необходимо или, в крайнем случае, очень желательно. В нашем случае с этой точки зрения все было в порядке — кого-либо из особо избранных уже не ждали и, соответственно, не было никакой необходимости нарушать указанное в пригласительных билетах время похорон.

До пяти часов оставались минуты, когда нас, нескольких ребят, и в первую очередь меня и Ладо, вызвали на балкон. На этот раз наша обязанность заключалась в том, чтобы мы с венками и корзинами цветов участвовали в процессии, причем на самом почетном месте: между гробом и ближайшими, самыми важными родственниками усопшей. Разумеется, после транспортировки топчана подобное поручение было сущим пустяком, тем более что то же задание получила и ребятня младше нас, но тогда это приятно щекотало мое детское самолюбие.

Мы поднялись на балкон и стали в ряд в ожидании распоряжений.

И вот — внимание!

Только появился главный распорядитель — дядя Гоброн, небритый мужчина, сложением напоминавший гориллу, лицом — рецидивиста, а сердцем — ангела, который в сопровождении таких же косматых мужчин вошел в залу для того, чтобы перед последним, таинственно-мистическим языческо-христианским ритуалом вы-проводить оттуда ближайших родственников, как мы с Ладо толкнули друг друга локтями.

Двор наш представлял собой прямоугольник, длина которого приблизительно в три раза превышала ширину. Дом стоял в конце этого длинного прямоугольника, и до калитки расстояние было немалое. За двором, почти у самой калитки, начинался спуск. Дорога шла вдоль склона и полого спускалась вниз, к колхозной конторе; поэтому, если кто поднимался по склону, отсюда — с первого ли, со второго ли этажа (одно только, с первого этажа вы замечали прохожего чуть позже) — сперва можно было увидеть голову пешехода, возникающую из непросматриваемой зоны, а затем постепенно все остальное, вообще-то это движение — вертикальное и горизонтальное — подчинялось строгому геометрическому закону, который я и Ладо — мы неоднократно наблюдали дорогу под этим углом — точно рассчитали. И вот неожиданно правило нарушилось. То, что кто-то поднимался по тропе, было очевидно, поскольку показалась шапка. Правда, нечто, представшее нашему взору, довольно трудно было назвать шапкой, поскольку оно не соответствовало ни одному известному нам типу головного убора, но, с другой стороны, что же еще это могло быть?! И шапка эта двигалась как-то асимметрично, попирая с такой точностью выверенный нами закон соотношения горизонтали и вертикали.

Впрочем, все вскоре прояснилось, однако это ничуть не умалило нашего удивления, напротив, еще больше разбередило его: человек, к этому времени одолевший подъем, оказался не заурядным пешеходом, а всадником на белом коне. Несмотря на то что он был далеко от нас, мы четко увидели — и было в этой картине что-то жутковатое, — одет он в чоху, а голова покрыта башлыком.

Пока я, где-то на грани сознания, пытался понять, действительно ли вижу то, что вижу, всадника приметили все остальные, и доброжелательный, сдержанный, в меру оживленный говорок, именно такой, какой приличествовал последнему дню бабушки Анны, стих. Тишина внесла диссонанс в безмятежную атмосферу. Мгновение — и бесчисленное количество глаз с изумлением уставилось на странного всадника, который спокойно и размеренно приближался к нашему двору.

На деревенских похоронах (в городе — реже) всегда можно увидеть по крайней мере несколько человек, к полудню уже находящихся под хмельком. Это преимущественно те люди, которые в силу различных причин (в основном, из-за неудобного транспортного расписания) прибывают на похороны намного раньше, чем следовало бы. Оставлять их до вечера голодными не годится, поэтому для них накрывают стол задолго до официального келехи3, ну а если иные из них чересчур налегают на вино, то, согласитесь, в этом нет ничего удивительного: человеческая натура слаба и неустойчива, такими уж создал нас Бог. Я считаю себя трезвомыслящим человеком (если ошибаюсь, поправьте) и весьма далек от мысли, будто возможна объективация наших субъективных видений, но, поскольку мы, главным образом, знаем то, что ничего не знаем, я предпочитаю упомянуть и об этих гостях, тем более что именно им, насколько мне помнится, принадлежала фантастическая версия, будто бы причиной всего случившегося был коллективный гипноз.

Длинноногий, абсолютно белый конь высоко держал маленькую голову и приближался к нам легким, размеренным шагом. Всадник был тоже белый, во всяком случае, белая чоха, белый башлык, белая борода — вся эта позолоченная лучами заходящего солнца белизна затмевала черный цвет азиатских сапог. Голову он тоже держал высоко. А взиравшее на него общество — все до единого, уподобились бабушке Анне, я имею в виду то, что все оцепенели, и лишь неодушевленные предметы, такие, как, скажем, пламя костров или сигаретный дым, продолжали движение. Среди нас, за прискорбным исключением некоторых, абсолютных невежд не было, все мы прекрасно знали, что человек — это одно, а конь — другое, и если мы таращились на всадника, как в свое время американские индейцы — на европейские цацки, то всему виной оторопь и изумление, овладевшие нами. И, на мой взгляд, реакция была естественной: столь неожиданный анахронизм невозможно сразу воспринять, осо-знать и определить ему место в порядке вещей.

Между тем конь подошел к воротам, но, несмотря на то что они были распахнуты, во двор не вошел. Всадник натянул узду. Конь остановился, и всадник соскочил с него. Легко соскочил. Я отмечаю это потому, что по мере его приближения мы с Ладо отметили множество деталей — тогда у нас были ястребиные глаза — и видели, что всадник далеко не молод. Трудно сказать точно, сколько ему было лет, но выражение лица и другие, казалось бы, незначительные мелочи выдавали тот возраст, когда человек должен воздерживаться от одиночного путешествия верхом. Так или иначе, всадник соскочил с коня, взял его под уздцы, отвел от ворот на несколько шагов (очевидно, для того, чтобы не мешать входящим и выходящим), не спеша связал конец уздечки петлей и накинул ее на кол изгороди. Затем все так же не спеша расправил полы чохи, чуть подвернул рукава, провел ладонями по бакенбардам, выпрямился и направился в нашу сторону таким же неторопливым, покойным шагом, каким только что шел его конь.

В тот же миг мой младший брат и близняшки дяди Акакия — Тика и Нинуца, которые играли возле родника, так как еще не доросли до того, чтобы нести венки в похоронной процессии, вдруг сорвались с места и с диким ржанием бросились к привязанному у ограды коню (живая лошадь была для них в диковинку, и потом в течение длительного времени они только о ней и говорили).

Неизвестный, между тем, уже вошел во двор и неумолимо приближался к нам. На мгновение мне показалось: сам рок надвигается на нас, хотя я понимал, что это сравнение весьма неточно.

День стоял такой, какие обычно стоят в это время года в Эцера: небо непостижимо то хмурилось, то прояснялось, природа, казалось, в течение целого дня все никак не могла решить — то ли ей пролиться дождем, то ли воздержаться. В конце концов она выбрала сушь, но порядком надоела нам своими метаниями. Разметанные по небу клочки облаков, большие и малые, с утра не давали покоя солнцу — то проскальзывали перед ним, на мгновение затеняя, то задерживались возле, а то так плотно окружали со всех сторон, будто должны были сопроводить его в укромное место для отправления малой нужды, но в следующее же мгновение бросались врассыпную, оставляя его в совершенно натуральном виде. Так продолжалось в течение всего дня. Но как только незнакомец вошел во двор и направился к дому, облака прекратили свои игры и рванули вдаль, к окоему, возможно, для того, чтобы спокойно наблюдать да и солнцу дать возможность не упустить из виду то, что произойдет на нашем дворе.

Незнакомец был высок и сухопар, длинная чоха покрывала ему голени. Шла ли она ему, не знаю, но помню, я подумал: не жарко ли ему?

Он вошел во двор, и общество, пребывавшее до поры в оцепенении, ожило. Причем ожили не все, а те, кто стоял на пути к дому, и лишь для того, чтобы уступить дорогу незнакомцу. Странно (и удивительно) было то, что люди расступались гораздо быстрее, чем шел незнакомец, в результате создавалось впечатление, будто перед ним катилась незримая волна, и волна эта вынуждала людей пятиться. Во всяком случае, когда незнакомец достиг середины двора, дорога к дому была полностью свободна.

Незнакомец шел, глядя прямо перед собой, не знаю, может, он не замечал этих людей, среди которых, как сказано выше, было более двенадцати, во всяком случае, не менее четырнадцати или пятнадцати докторов наук, а может, просто не обращал на них внимания. У него были длинное лицо, крупный горбатый нос, который придавал ему какой-то героический вид, и — мы это заметили тогда, когда он подошел поближе — светломедвяные, почти прозрачные глаза.

Он подошел к балкону и, поднимаясь по лестнице (вокруг царила могильная тишина), бросил мимолетный взгляд на магнолию. Здесь я считаю должным добавить, что под словом “взгляд” ничего другого в виду не имею. Дело в том, что первые три ступени нашей лестницы идут параллельно балкону и заканчиваются небольшой площадкой, а потом лестница резко поворачивает и идет уже перпендикулярно вверх. Эти первые три ступени направлены прямо на магнолию, поэтому совершенно естественно, что она оказывается в поле зрения человека, поднимающегося по ним, если к тому же голова его вскинута так, как у нашего незнакомца. Правда, мне показалось, будто по лицу его мгновенно что-то пробежало — то ли тень, а то ли свет, но в подобных обстоятельствах (особенно если учесть мой тогдашний возраст) что только не покажется человеку! Во всяком случае, незнакомец, одолев первые три ступеньки, совершенно равнодушно оторвал взгляд от магнолии, спокойно поднялся по оставшейся части лестницы, пересек балкон и вступил в залу, где в надежном окружении ближайших родственников лежала бабушка Анна. Основное ядро мужчин группировалось справа у входа в следующем порядке: Спиридон, дядя Анде, мой отец, дядя Акакий и зятья — Гиви Осепашвили и Патрик ван дер Лайн (более молодые принимали соболезнования внизу у лестницы). Отец и дядья (за исключением ван дер Лайна) старались ничем не выдать своего удивления, ибо, будучи людьми образованными и состоятельными (высшее учебное заведение закончил даже дядя Анде, правда, заочно), прекрасно понимали не только то, что выказывать изумление в такой момент не пристало, но и то, что изумившийся человек качественно ниже не изумившегося. Что касается Спиридона, то его румяное лицо выражало беспокойство и какой-то испуг, впрочем, это выражение было у него и до появления незнакомца, даже до кончины бабушки Анны, не исключено, что он вообще родился с ним (что, между прочим, хотя и внушало страх незнакомым, в принципе, ни в чем ему не мешало). Все мужчины, кроме Спиридона, были при галстуках. Незнакомец, слегка кивнув им, прошел в залу. Здесь сидели женщины, среди них и молодые. Женщины в отличие от мужчин не пытались скрыть своего удивления, а бицола Саломэ, когда незнакомец кивнул и им, ответила “Благодарю вас” или что-то вроде этого голосом, прямо-таки дрожащим от любопытства.

Незнакомец же прошел в конец залы, обошел гроб и, когда, согласно заведенному обычаю, должен был повернуть назад, вдруг остановился, повернулся к бабушке Анне, подошел вплотную и, скрестив руки на груди, замер на месте. Если можно говорить о нарастании молчания, то оно в этот момент достигло своего пика. Лично я, к примеру, ничего, кроме собственного дыхания, не слышал.

1 Д э в и — сказочный великан.

3 Б и ц о л а — жена дяди.

3 К е л е х и — поминки.

ПРОДОЛЖЕНИЕ