ДЖЕМАЛ КАРЧХАДЗЕ
Перевод: Гурам Гвинчидзе
Язык оригинала: грузинский




Эта история вызвала тогда немало толков и породила достаточно версий, более или менее здраво объяснявших происшедшее. Иные в своей буйной фантазии дошли до того, что все случившееся приписывали массовому гипнозу, что, естественно, было абсурдом и в длинном пестром ряду предположений занимало едва ли не последнее место. Впрочем, довольно об этом — я расскажу все подробно и по возможности связно, а уж выводы делайте сами.

Бабушка Анна была истинной бабушкой, почти идеальной, и это подтверждается тем обстоятельством, что на протяжении последних десяти лет решительно все — старый или молодой, далекий или близкий, посторонний или знакомый — звали ее “бабушка”, что соответствовало в этой сфере высшему званию (как, скажем, генералиссимус в сфере военной). В мире, где все относительно и дуалистично, а именно таковым наш мир и является, “все”, разумеется, не означает — поголовно все; наше родство, к примеру, такое, что, если разместить всех вместе без тесноты, понадобилось бы средних размеров село. У такой массы людей (я не говорю уже о некровных родственниках, соседях, друзьях или недругах) едва ли отыщется некое общее для всех без исключения свойство. С этой точки зрения, естественно, обращение “бабушка Анна” не могло претендовать на всеохватность, более того, несколько подруг ее детства, я точно знаю, звали ее попросту “гого”, но у подобных исключений есть своя функция, и не стоит принимать их в расчет, тем более что в селе Эцера, где бабушка Анна прожила большую часть своей жизни, действительно все без исключения звали ее “бабушкой Анной”, в том числе и дед Дэви1, которого, согласно метрике и другим официальным записям, в самом деле звали Дэви, поскольку, если верить разговорам, он родился большим и волосатым, однако никто его не звал ни “дэвом”, ни дедом, во всяком случае, я ни разу не слышал, чтобы к нему обращались иначе как к Спиридону. Да он и не был похож на дэва, я его помню тощим, низкорослым, с большими поникшими ушами, густыми рыжими бровями, редкой рыжей шевелюрой, с постоянно заросшим рыжими волосами лицом и жалким совершенно необъяснимым рыжим же взглядом.

Но это все пустяки, главное, что произошло тем летом, — смерть бабушки Анны.

Бабушка Анна скончалась четырнадцатого июня, во вторник, прохладным вечером, когда клонящееся к западу пурпурное солнце, только-только перевалив за Олений хребет, нырнуло вниз. В том, что случилось, не было, разумеется, ничего неожиданного и исключительного. Кто рождается — обычно умирает. Кто-то раньше, кто-то позже. Если принять во внимание, что бабушке Анне ровно за неделю до смерти исполнилось восемьдесят шесть, можно смело сказать, что она не ахти как замешкалась на этом свете — некоторые с такой легкостью разменивают сто лет, что и глазом не моргнут, — но и не очень-то поспешила покинуть его, просто отдалась течению жизни; и потому медленно, методично, в соответствии с природой вещей тело ее теряло тепло, что в последнее время она ежегодно компенсировала дополнительным слоем одежды. Но пришел день, когда дарованное свыше тепло иссякло, слои одежды полностью исчерпали свои скромные возможности и бабушка Анна по-доброму и, насколько известно, мирно завершила свой земной путь и отошла.

В конце мая — начале июня наш старый дом в Эцера, огромный, невзрачный, любимый, обычно полнился ребятней. Дело в том, что школы — эти просветительские филиалы преисподней — к тому времени закрывались на каникулы и родители в реабилитационных целях отсылали маленьких грешников, истощенных и обалдевших от учебы, в деревню. Не всех, разумеется, мальчишек-старшеклассников, к примеру, сердцем, разумом и еще чем-то, чего не выразить словами, исподволь влекло к морю, где обнаженные бедра и почти обнаженные магнетические приманки верхнего региона организмов бесследно поглощали их мировоззренческие устои — философ-ские, религиозные и религиозно-философские. При этом у них так посверкивали глаза, что, глядя на них, родители, из чьей памяти, кто знает, быть может, еще не окончательно стерлись воспоминания о собственной молодости, порой бывали вынуждены идти на определенные уступки. Да, такое случалось, но нас было
много — двенадцать внуков и четверо правнуков, так что отсутствие нескольких жалких дезертиров никак не отражалось на нашей численности. У бабушки Анны было пятеро детей (что, разумеется, было бы немыслимо без участия Спиридона, и если я обычно упоминаю только бабушку Анну, то только потому, что следую семейной традиции, поскольку ничего другого мне не остается): дядя Анде, мой отец, дядя Акакий и две мамиды — Нато и Гуранда. Дядя Анде уже тогда был отцом троих детей и дедушкой трех внуков и, если не считать Дали, именно в тот год заканчивавшей медицинский институт, со всей своей семьей проживал в деревне. К концу весны и к началу лета к ним присоединялись мы — девять человек, включая двух мамид. Эта простая арифметика, я думаю, дает ясное представление, каким шумным бывал июнь в нашем старом и невзрачном доме.

Дом наш в соответствии с законами природы старел постепенно, с течением времени, а невзрачным, по-видимому, был с самого начала. Слишком узкий и несоразмерно длинный (представьте еще обмазанный известкой первый этаж), он смахивал скорее на громадный хлев, чем на жилой дом, где проживала весьма уважаемая и издавна почитаемая всем селом семья. Второй этаж, построенный из древесины каштана, выглядел несколько благообразнее, впрочем, всего лишь несколько, и то лишь потому, что вдоль всего южного фасада тянулся широкий балкон, на котором в дождливые дни, когда во дворе была непролазная грязь, можно было устраивать два футбольных матча одновременно. Вокруг дома был участок земли в полгектара. Повыше, на пологом солнечном склоне, — старый виноградник, который почти уже не плодоносил, внизу же, где земля поровнее,— кукурузник, фруктовый сад и огород. Справа, между домом и виноградником (скорее ближе к дому, чем к винограднику), росла магнолия. Кто, когда и с какой целью посадил ее, сейчас уже никому неведомо. Помимо балкона этот драгоценный дом имел еще одно достоинство — бесчисленное количество комнат, что придавало игре в прятки максимально напряженный, сложный, захватывающий (а после наступления темноты для нас, горожан, чарующе зловещий) характер. Все недвижимое имущество досталось Спиридону по наследству. Его братья и сестры (их было семеро) в свое время отделились от родителей, получив каждый свою долю наследства. Спиридон же достался бабушке Анне, и в результате этого небесно-земного союза мы появились на этом свете в таком количестве, что, пожелай мы поделить имущество, на душу, верно, пришлось бы по паре досок и паре колышек для укрепления виноградной лозы, не более того. К счастью, до раздела не дошло. По взаимному согласию заинтересованных сторон все отошло дяде Анде, что, несомненно, было мудрым решением, и я убедился в этом в прошлом году, когда после многолетней разлуки мне вновь удалось побывать в Эцера. Дядя Анде разрушил старый дом и построил новый, вырубил старый виноградник и заложил на его месте молодой и вообще так преобразил памятные с детства места, что нельзя было на них налюбоваться, кабы не тоска, сжимавшая сердце.

Но это в прошлом году, а тогда, в то сладостно вспоминаемое время, все было так, как я рассказываю, и мы время от времени все еще собирались вместе в родовом коровнике.

Только вот тем летом бабушка Анна умерла. Смотреть за домом при таком числе его обитателей, притом за таким домом, становилось все труднее и труднее. Поэтому в последнее время “потребительский” акцент был полностью перенесен на первый этаж, и к тому периоду, о котором я веду речь, именно этот этаж был так или иначе приспособлен для жизни и, соответственно, для смерти. Там в маленькой комнатушке, примыкающей к обширной кухне, и умерла бабушка Анна, когда все взрослые, включая Спиридона и дядю Анде, находились дома. Дома была и вся малышня, мы же, четверо более-менее взрослых ребят (Ладо, сын дяди Анде, я, Датуна, сын дяди Акакия, и Гио, сын мамиды Гуранды), поднялись на горку поиграть.

Горкой мы называли небольшую возвышенность, поросшую густым лесом и имеющую форму усеченного конуса. Усеченная часть представляла собой довольно большую лужайку, покрытую цветами, красивую и удобную для любых игр. Впрочем, я любил ее, скорее всего, по другой причине: оттуда мир как бы ковром расстилался у моих ног, и если какое-то время я молча взирал на него, меня пробирала некая ниспосланная свыше амбициозная приятная дрожь.

Только мы услышали крик, как Ладо тут же сказал: бабушка Анна умерла, и никто не усомнился в его словах, поскольку Ладо всегда все знал, и, кроме того, последние три дня бабушка Анна не вставала с постели, вопреки обычному тихо постанывала. Мы сразу же прекратили игру и спустились в село. Предположение Ладо оправдалось: крики неслись из нашего дома. Мы уже различали голоса. Причитали поочередно. То мамида Нато, то мамида Гуранда, а то бицола2 Саломэ, жена дяди Анде. Это были причитания информационного характера, и действительно, когда мы подошли к дому, все, кому предназначались эти сигналы высокой частоты, то есть ближайшие родственники и соседи, были уже на месте.

Вскоре причитания стихли. Однако кончина в узком понимании — всего лишь звено в той цепи больших и сложных вселенских событий, которые подразумеваются под этим понятием. Когда умолкли крики и причитания и село, так сказать, приняло к сведению факт кончины бабушки, наступил следующий этап.

В тот вечер нас, детей, погнали спать пораньше, взрослые же до утра бдели у одра бабушки Анны. А наутро начались те торжественные хлопоты, по характеру которых легко можно догадаться, что речь идет о смерти. Уследить за каждым было невозможно, поэтому в точности не скажу, кто что делал, но могу поклясться, все были чем-то заняты и делали свое дело честно и добросовестно; хотя, чего уж скрывать, иные выглядели излишне деловыми и добросовестными, словно до конца не доверяли сами себе, что, на мой взгляд, несколько приземляло возвышенную и глубоко естественную атмосферу смерти. Вообще основная тяжесть выпала на этот второй день. Прежде всего в самой большой комнате нижнего этажа устроили штаб, который возглавил дядя Анде. Действительными членами штаба были избраны только мужчины. Один из них — уважаемый Арчил, учитель математики местной школы, постоянно сидел во главе обеденного стола, перед ним лежала канцелярская книга, в которую заносились все решения, принимаемые штабом; принятое решение затем расписывалось по трем специальным графам, коими были: 1. Наименование задания. 2. Имя и фамилия исполнителя. 3. Срок исполнения. По выполнении задания соответствующие графы аккуратно перечеркивались, и в конце ставился знак “+”. Это было необходимо для того, чтобы в суматохе, столь естественной в подобных случаях, ничего не было упущено, за что потом пришлось бы краснеть.

После завтрака меня и Ладо послали к однорукому Михако за деревянным топчаном. В селе не сыскалось бы семьи, у которой не было деревянного топчана, хотя бы одного, — это и Ладо подтвердил (у нас их было три), но почему-то все использовали под покойников деревянный топчан однорукого Михако. Он стоял, прислоненный в углу, в небольшом сарайчике, ни на что другое не пригодном, за домом Михако и сдавался за весьма умеренную плату. После очередного погребения топчан возвращали владельцу, тот вносил его в сарайчик, ставил на место до поры, пока в селе не объявится новый покойник. На Ладо задание не произвело никакого впечатления: к такого рода делам в деревнях привычны с малых лет. Я же воспринял поручение как серьезное признание моей значимости и почувствовал возросшее уважение к самому себе.

Однорукий Михако жил неподалеку, топчан был не тяжелым, и с заданием мы справились быстро и успешно, хотя, признаться, поначалу я здорово перетрусил. Когда Михако вынес из сарайчика топчан и поставил его перед нами, я вдруг совершенно отчетливо увидел всех покойников, которые когда-либо покоились на нем (а их число, как сказал мне Ладо, было довольно внушительное). В животе у меня неожиданно что-то задрожало, и я едва сдержал непреодолимое желание дать стрекача. Слава Богу, мне удалось в конце концов перебороть страх и избежать позора. Ладо как хозяин и как старший (на три месяца!) предложил на выбор: идти либо впереди, либо в хвосте. Я предпочел первое. Пойди я сзади, всю дорогу у меня перед глазами маячил бы полный покойников топчан, и кто знает, выдержал бы я это испытание или нет, а так страх проникал сквозь ладони и копошился в пальцах, которыми я держался за край топчана за спиной, что было более или менее терпимо.

Короче, мы добрались до дома без приключений и, после того как женщины тщательнейшим образом вымыли и высушили топчан, подняли его в столь же тщательнейшим образом натертую до блеска и полностью освобожденную от мебели залу. Здесь почетный груз перешел в руки старших. Те поставили топчан посреди залы и покрыли его большим толстым коричневым ковром, а на ковер положили тело бабушки Анны, которое несколько мужчин на носилках быстро подняли на второй этаж; женщины накрыли тело саваном ослепительной белизны, сложили руки покойницы поверх савана под грудью, а в изголовье зажгли большую толстую свечу. Такого размера свечи я еще не видел. Потом внесли стулья, расставили их вдоль стен и сели. Сели, в основном, женщины; мужчины лишь присаживались на короткое время, произносили дежурные фразы о тщете всего сущего и отправлялись по своим делам.

К этому времени далеко не все были одеты соответствующим образом. Но зато на другой день поголовно все оделись в траур, и тело бабушки Анны оказалось окруженным черной каймой. Правда, иные женщины явились в одолженных туалетах, весьма неловко сидевших на них. Наших это не касалось: обе мамиды и бицола Саломэ справили себе новые платья. Правда, у мамиды Нато был потрясающий траурный наряд — в прошлом году у нее умер свекор, и на его похоронах она выглядела так, что и султан, наверное, не остался бы равнодушным, но то платье осталось в городе (могла ли она подумать, что оно так скоро понадобится!), и мамида предпочла сшить новое, чем везти из города старое.

Как уже было сказано, второй день был самый напряженный. Утром двое соседей, повязав галстуки, чего, насколько мне известно, они никогда не делали, сели на машину и уехали, а к полудню возвратились вместе с доктором, во всяком случае, тот, кого они привезли, был в белом халате и смахивал на доктора, хотя, с другой стороны, и этот вопрос я сразу же задал себе: зачем мертвому врач?! Доктор, или кто бы он ни был, выпроводил родственников покойницы из залы и почти целый час оставался один на один с трупом. Что он там делал, я не понял, да и Ладо не смог сказать что-либо вразумительное, но интуитивно мы почему-то связали его работу со странным, непонятным и почему-то очень неприятным словом “бальзамирование”, которое мы тогда впервые услышали.

Все неотложные дела, из-за которых в дальнейшем могли возникнуть малейшие препятствия, должны были быть закончены в тот день. В частности, принесли справку из ЗАГСа (это Ладо сказал — из ЗАГСа, хотя, что это такое, объяснить не смог), которая окончательно и совершенно официально — непреклонной силою печати — удостоверяла, что бабушка Анна действительно скончалась.

Заказали “домовину” (так называют в Эцера гроб).

Составили трафаретный текст: “Уваж……. . Скончалась бабушка Анна. Похороны в воскресенье, 19 июня, в 5 ч.”. Посадили трех девушек, но не в штабе, а в отдельной комнате, которые весь день заполняли эти приглашения.

На приготовление еды для близких родственников усопшей были мобилизованы соседи (которые сами, не дожидаясь директив из штаба, установили очередность, распределили обязанности и превосходно справились с ними).

Постепенно дела наладились. Правда, в связи с музыкальным оформлением панихиды мнения разделились и возник легкий спор, приглашать ли музыкантов или ограничиться магнитофонными записями, но дядя Анде и мой отец, который вместе с моей матерью прибыл в то утро, взяли ответственность на себя и решили вопрос в пользу магнитофона.

Наняли могильщиков, договорились с поварами, и в субботу начался завоз продуктов и всех необходимых для трапезы предметов (котлов, тарелок, подносов, блюд, бутылок, стаканов, ножей, вилок, столов, стульев, скатертей, салфеток...).

Автобусы не понадобились, поскольку кладбище было в двух шагах от дома.

И вот наступил последний день пребывания бабушки Анны на этом свете. Если до сих пор движущей силой времени было содержание — напряженная, неустанная, непрерывная работа, то теперь на передний план выступила форма, и воскресное утро сразу приняло торжественный вид. После завтрака все, кто был вовлечен в обслуживающую деятельность или какие-либо ритуалы, приоделись, а с двенадцати часов народ массово стал стекаться к нашему дому. До тех пор на панихиды являлись исключительно местные, а также жители окрестных сел, в последний же день начали прибывать на поездах, автобусах и собственных машинах из отдаленных регионов, и к трем часам пополудни почти все, кто считал своим долгом проводить, как говорится, бабушку Анну в последний путь, были на месте.

Полгектара земли — площадь немалая. Не скажу, что иголку некуда было воткнуть, это было бы преувеличением, но народу действительно собралось видимо-невидимо, столько людей вместе можно увидеть разве что на ярмарках или, скажем, на хорошо организованных митингах. Чтобы у читателя при этих словах не возникло неприятного привкуса во рту, тут же добавлю: в отличие от ярмарок и митингов, где атмосфера пропитана в первом случае ярко выраженной алчностью, во втором — ярко выраженной агрессией, а в обоих — резким зловонием, здесь прежде всего бросались в глаза степенность, спокойные лица, чистота, пестрые галстуки, белые сорочки, крахмальные воротнички, кружева, банты, очки, белоснежные носовые платки, пестрые зонтики, шляпы и модные кепи. Воздух искрился добротой, которую сердечные улыбки исторгали из душевных глубин, распространяя вокруг импульсы дружелюбия.

Разумеется, мы несем на себе печать эпохи, и сегодняшняя наша бесперспективная жизнь в какой-то мере определена свистящими ветрами времени, о чем, между прочим, свидетельствует и то убийственное обстоятельство, что многие из прежних владык ходят в тех же костюмах, что и раньше, только прежде те костюмы блистали новизной, а ныне лоснятся от ветхости, однако время — лишь одна из причин этой существенной разницы, и было бы безрассудством закрывать глаза на другие причины.

Я хочу этим сказать, что на ландшафте, покрытом жизненными ухабами, социальные ступени обычно четко различимы. Наша родня и в духовном, и в материальном плане принадлежала к сравнительно высокой социальной прослойке и весьма гордилась этим (между прочим, несмотря на комичную своего рода несообразность, многие и сегодня в своих прежних костюмах ведут себя так, словно им пальца в рот не клади). К примеру, среди этих людей — я имею в виду лишь кровных родственников, столь единодушно собравшихся в честь бабушки Анны, — было не менее двенадцати (а возможно, четырнадцати-пятнадцати) докторов наук (в том числе, замечу вскользь, мой отец и мамида Гуранда). Они степенно прогуливались по нашему просторному двору — чистые, аккуратно причесанные, невозмутимые, полные оптимизма — сердечно (припав губами к руке или пожимая ее) здоровались с вновь прибывшими, взяв под руку, чинно прохаживались с ними, беседовали, улыбались, порой даже смеялись, но смеялись как-то так, что это не только не казалось проявлением неуважения к бабушке Анне, а, напротив, было знаком глубокого почитания, в меру шутили и в знак любви гладили друг друга по плечу, а над их головами ореолом стоял ароматный голубой дым от импортных сигарет. Вечером общество ожидало большое застолье. На первый взгляд — особенно если находиться наверху, на склоне, трудно было представить, что такое количество людей вообще можно накормить, но наша семья по тем временам обреталась на таких высотах собственного достоинства — а для той микроэпохи главным было именно чувство собственного достоинства, но никак не экономические возможности, — что, приди к нам практически все, кто нас знал (как и было на самом деле), она не уронила бы себя в их глазах. С другой стороны, трапеза и в содержательном отношении обещала быть очень приятной.

1 Д э в и — сказочный великан.

3 Б и ц о л а — жена дяди.

3 К е л е х и — поминки.

ПРОДОЛЖЕНИЕ