Нодар ДУМБАДЗЕ
Перевод З. Ахвледиани

Была осень — теплая, солнечная, ядреная.
Я и Натела лежали навзничь в скошенной траве у берега Губазоули. Я
читал ей стихи. И вдруг к нам пришло странное умиротворение. Сияющий
солнечный венец озарял нас своим светом. Мы слышали дыхание друг друга и
биение собственных сердец. И мир наш стал подобен чудесной сказке, наши
веки сомкнулись, и дивный сон унес нас на своих легких крыльях...
Я раскрыл глаза и увидел над головой хмурое лицо колхозного сторожа
Михако Аробелидзе.
— Что, парень, сгубил сироту? — спросил Михако, и голос у него
дрогнул.
— Вы о чем, дядя Михако?
— Что здесь происходит?
— Спали мы, дядя Михако!
— И больше ничего?
— А что больше?
— Гм, так я и поверил!
— Клянусь мамой, дядя Михако!
— Поклянись своей совестью!
— Клянусь совестью!
— Значит, не будить ее?
— Не надо, дядя Михако!
Михако с минуту глядел на спящую Нателу, и лицо у него просветлело.
— Ангел да и только, сукина дочь! — сказал он тихо.
— Точно, ангел, — сказал я.
Михако погладил меня по голове, улыбнулся и ушел.


У старой мельницы Натела вдруг остановилась и к чему-то прислушалась.
Потом сорвалась с места и помчалась к деревне. Я еле поспевал за ней.
У развалин церкви царицы Тамар она вновь остановилась.
— Кукури... — прошептала она и словно подкошенная упала на землю.
Из деревни доносились душераздирающие вопли и причитания... Натела не
плакала, не кричала. Она сидела с окаменевшим лицом и не двигалась. Я
побежал в деревню, привел соседей. Не сумев расшевелить девочку, они
подхватили ее на руки и понесли домой. Мать Нателы — с окровавленным,
ободранным лицом — тупо взглянула на полуживую дочь.
— Пригляди за дочкой, не то умрет, чего доброго! — сказали соседи.
— Пусть умирает... Пусть сгинет солнце и обрушится небо... Нет моего
Кукури...
Месяц Натела пролежала в постели. Потом отошла, встала, но в школу
так и не вернулась.
С тех пор я один сидел за нашей партой.


— Пойдем, пожалуй, Нодар! Рыба протухнет! — Митуша взял меня за руку,
встряхнул.
Я еще раз взглянул на стенд и зашагал за Митушей.
Да, не думал я, что воспоминания детства окажутся столь грустными...


Утром ко мне в комнату вошла двоюродная сестра.
— Там тебя спрашивает женщина.
— Пусть войдет.
— Я просила, не идет.
Пришлось спуститься во двор. У калитки стояла миловидная женщина лет
сорока пяти с кошелкой в руках.
— Здравствуйте, уважаемый Нодар! — поздоровалась она.
— Здравствуйте! — ответил я и добавил ради приличия: — Пожалуйте в
дом.
«Ну вот, — подумал я, — гостинец принесла, значит, теперь начнется:
сына куда-то пристроить, кому-то позвонить, чего-то достать...»
— Нет, я на минуту к вам...
— Чем могу служить?
— Вы меня не узнали, уважаемый Нодар... — грустно улыбнулась женщина.
— Признаться, не узнал...
— Не думала я, что не узнаете...
— По-моему, мы не знакомы...
— Я — Натела, сестра Кукури Нижарадзе...
— Натела! — У меня разом ослабли колени, руки, голос. — Натела, —
повторил я и опустился на бревно, — Натела, ты...
Она села рядом со мной и извлекла из кошелки банку...
— Вот. Это майский мед... Из собственных ульев... Чист, как янтарь...
— Спасибо...
— Слышала я, с сердцем у вас было неважно? Мед — лучшее лекарство...
Про Кукури, говорят, спрашивал... Про его лошадь... Надолго к нам?.. Вы
одни или... — Она говорила отрывисто, не поднимая головы, и голос у нее
дрожал.
— Натела... Как ты живешь? — прервал я ее.
Натела вздохнула и пристально посмотрела на меня.
— Как видите, уважаемый Нодар... старею... А вы? Как у вас теперь со
здоровьем?
— Я ничего, Натела. Ты расскажи про себя. Как ты, как... — Я
запнулся.
— Да так, как полагается деревенской...
— Ну, а все же?
— Собираю чай, дою коров, ухаживаю за детьми, мужем...
— Ты вышла замуж?
— Я вышла замуж поздно, уважаемый Нодар... Теперь у меня четверо
детей. Учатся они...
— А...
— Хороший человек, честный, трудолюбивый...
— Натела, зайдем же в дом!
— Нет, не стану вас больше беспокоить... — Она смущенно заерзала.
— Натела, вижу, что-то тебя беспокоит. Говори!
— Да. Вот принесла вам... Вы только не подумайте иначе... Вы теперь
человек известный... И вам это больше пригодится... — Она протянула мне
пожелтевший тетрадный листок.
— Что это, Натела?
— Это... Это стихи... Ваши стихи...
Я быстро схватил листок и... обомлел.

Ципнагварская Натела!
Меркнет свет с тобою в споре!
Ты — моя цицинатела*,
Ты — и радость, ты — и горе!..
Утонув в мечтаньях дерзких,
Губ твоих я чую сладость,
Как мне мил твой окрик резкий,
Ты — и горе, ты — и радость!
_______________
* Ц и ц и н а т е л а — светлячок.

И я вспомнил — вспомнил живо, словно это было вчера, — как я,
заимствуя без зазрения совести стихи у Галактиона, питал ими ненасытную
нашу любовь...
— У меня есть и другие ваши стихи, но эти лучше всех...
— И ты никому их не показывала?
— Что вы! — удивилась она. — Как это можно — показывать другим
написанные о тебе стихи!
— А детям?
— Ни детям, ни одной живой душе на свете!
К моим глазам подступили слезы.
— Натела, ты чудная женщина! Прости, что не узнал тебя...
Теперь-то... Но теперь поздно, Натела!.. Прости меня...
— Вы ни в чем не виноваты...
— Натела!
— Да?
— Я вспомнил все, Натела! Вспомнил Кукури, его лошадь. Вспомнил тот день, когда вы продавали корову и так и не продали. А помнишь рассказ про
Кацию Мунджадзе и его сон? Впрочем, как ты могла забыть, ведь в тот день
мы узнали про гибель Кукури... А помнишь, тогда в скошенной траве... Я
читал тебе стихи, а потом мы заснули... Помнишь?
Натела встала. Из глаз ее градом катились слезы.
— Нодар, все это спит во мне... И не буди, прошу тебя!
Я взял ее натруженную, огрубевшую руку и прильнул к ней долгим
поцелуем. Она осторожно высвободила руку, обняла меня, поцеловала в грудь,
там, где сердце, повернулась и ушла...
— Прости меня, Натела! — сказал я. Она не ответила.
Долго еще стоял у калитки, надеясь, что Натела обернется хоть раз. Но
она не обернулась.
Она ушла и унесла с собой мое безрадостное детство...